«Всполохи, бомбы, а мама рассказывает сказку, и мне не страшно»

Начать надо издалека. Мой дед был музыкантом, играл на контрабасе в оркестре Дворянского собрания. Мама училась в хореографическом училище (нынешнем Вагановском) и закончила его в 1917 году, но диплома не получила из-за грянувшей революции. А в 1918 году дед в возрасте 44 лет внезапно умер. Бабушка осталась с пятью детьми на руках, в Петрограде как раз стоял голод, и «добрые» люди посоветовали ей переждать лихолетье на Украине, где и потеплее, и посытнее. Поэтому несколько лет наша семья жила в небольшом городке около Полтавы.

Интересно: когда семья жила на Украине, там были то белые, то красные, то зелёные. Когда в городке стояли красные и мама работала секретарём в какой-то организации, её приняли в партию, но бабушка сожгла её партбилет, потому что потом пришли белые и маму непременно бы расстреляли, если бы узнали эту её тайну.

Вскоре семья вернулась на невские берега, но, как выяснилось, жилья у них в Петрограде уже не было. Дедовский служитель по фамилии Захаров, который таскал за ним контрабас, вызвался присмотреть за нашей петербургской квартирой, а в итоге, когда бабушка возвратилась с детьми, он просто не пустил её назад. С тех пор моя мама никогда не жила в отдельной квартире, а умерла она в 1985 году.

С 17 лет мама работала кем только придётся. Каким-то ветром её занесло в Среднюю Азию, где она познакомилась с инженером Владимиром Павловичем Покровским и вышла за него замуж. Это был человек с очень интересным кругом общения: когда-то в него была влюблена сестра поэтессы Серебряного века Анны Радловой. Кстати, с Анной Радловой мама впоследствии познакомилась, и они стали подругами. Как мне кажется, Покровский был племянником жены Александра Васильевича Ливеровского. Поэтому Александр Васильевич и Мария Владимировна были с мамой знакомы и приютили нас во время блокады.

Вместе с мужем мама приехала в Петроград. Тут Покровский стал хлопотать о получении жилплощади. Тогда шли уплотнения, и все старались подбирать себе близких по духу людей для совместного проживания. Покровский и мама ходили, например, к знаменитому историку, академику Евгению Викторовичу Тарле, но почему-то им у него не понравилось. В итоге Владимир Павлович получил комнатку в Кирпичном переулке. Прекрасно помню: большой коридор, множество комнат, последняя комнатка перед кухней наша. Там я родился.

В 1932 году Владимира Павловича арестовали и сослали на строительство Березниковского комбината. В 1933 году отпустили, но направили работать в закрытое конструкторское бюро в Москве, и тут его пути с мамой разошлись. А мама тогда работала в ВИЭМе — лаборантом-гистологом, где и познакомилась с моим отцом — профессором-патологоанатомом. В 1937 году родился я, но отец с мамой не жил. Мама воспитывала меня одна, и я ношу фамилию Покровский.

Прекрасно помню, как началась война. 22 июня 1941 года мы были на пляже Петропавловской крепости. Лежали, загорали, я играл в песок, и вдруг зазвучала речь Молотова.

В то время я уже ходил в детский сад на Большой Пушкарской: там стоял деревянный домик, его называли Очаг. После нападения Германии всех детей оттуда эвакуировали в Боровичи. Но мама вовремя поняла, что если меня увезут, то она потеряет меня навсегда. Она как-то успела доехать в Боровичи и забрать меня обратно, так что в эвакуации я был примерно сутки.

В то время мама работала в Первом медицинском институте и возила меня на саночках на работу, из Кирпичного переулка на Петроградскую сторону. Мы шли под бомбёжками, даже не заходили в убежище. Милиционеры останавливали — ну как это, женщина с ребёнком идёт под бомбами? Мама отвечала: «Какая разница, как мы погибнем? Либо засыпет в бомбоубежище, либо убьёт снарядом». Тем не менее в моих воспоминаниях о блокаде нет ужаса. Потому что, когда мы шли, мама рассказывала мне волшебные сказки. Всполохи, падают бомбы, а она что-то рассказывает такое интересное, и мне не страшно.

Помню, везли трупы на санках — да. Но ужаса это не вызывало. В 1941 году умерла бабушка. Где она похоронена, я не знаю, где-то в братской могиле. Ходить от Кирпичного до Первого медицинского института было далеко, у мамы распухли ноги, и Ливеровские предложили нам пожить в их квартире. Для меня это были просто дядя Саша и тётя Муся.

Жили они в замечательном месте, о котором стоит рассказать подробнее. На Геслеровском (Чкаловском) проспекте, 5 была церковь. В советское время у неё срезали купол, и в здании разместился завод «Радист». При церкви был большой участок — старый монастырский сад с прачечной. Перед войной в нём построили дом Кооператива научных работников, где поселили целый ряд профессоров, включая и Ливеровского. Представьте: проспект, высоченный забор, а за ним — большой яблоневый сад. Многие даже не подозревали, что за забором есть такое замечательное место. Вот там я и прожил вплоть до институтских времён.

Тем временем в 1942 году мама перешла на работу в Ботанический сад. Там уже работал и я. Знаете жёлтые деревянные таблички, где пишут названия растений? Вот я красил эти деревяшечки жёлтой краской. А потом мама попала в больницу с цингой, и я какое-то время жил в детском саду. Сохранились письма воспитательницы к маме. Из них выясняется, что у меня уже тогда проявились некие организаторские навыки. Однажды я собрал всех детей, сказал им, что началась бомбёжка, и увёл в бомбоубежище, хотя было всё спокойно и тихо.

Но вернёмся к Ливеровским. Их квартира состояла из сравнительно большой квадратной кухни, столовой, спальни и узкого кабинета Александра Васильевича. Была также небольшая ванная с дровяной колонкой. Мы жили в кухне за шкафом и занавеской.

В июле 1942-го Ливеровские уехали в эвакуацию и оставили нас у себя в квартире. Моя мама была очень щепетильна, и, хотя бывало страшно холодно, она не пускала на растопку ни мебель, ни книги хозяев. Когда они вернулись, то застали свою квартиру абсолютно в том же виде, в каком покидали её.

Помню праздник на новый 1943 год, который мама мне устроила. Она потом рассказала об этом в своих записках: «Отвлекаясь от мук голода и холода неотложными домашними делами, ночью ломаю голову, чем бы порадовать сына на Новый год. Раздобыть ёлку у меня не было возможности. Посмотрела вокруг, увидела погибшие от мороза цветы. Выбрала самый высокий засохший цветок в горшке. Ствол и ветви обвила сохранившимися нитями серебряного и золотого дождя, красиво набросала разноцветные лоскуты, смастерила блестящую звезду, и получилось яркое, нарядное, сказочное деревце. Ночь. Вдруг слышу радостный возглас: „Как красиво!“ Оглядываюсь. Широко открытые лучистые глаза радостно смотрят на „ёлку“. Личико озарено улыбкой. Не успела подойти, как ребёнок уже крепко спал. Эта „ёлка“ доставила сыну много радости и надолго».

Александр Васильевич Ливеровский был очень маленького роста. Как гномик. Таксисты, которые уже знали его, потому что он вызывал такси довольно часто, называли его Маленький Генерал. По слухам, когда он сватался к Марии Владимировне, ему даже сначала отказали из-за того, что он такой невысокий.

Дома он много работал у себя в кабинете, но разрешил мне заходить к нему даже во время работы. Я не мешал, а садился и ждал, когда он закончит. Как только Ливеровский говорил: «Всё, перерыв», — я подходил к нему, и он начинал рассказывать мне что-то занимательное о своей жизни.

У него были очень интересные диапозитивные снимки. В комнате стоял ящик с двумя окулярами: если крутить ручку, то можно было посмотреть его фото со стройки Великого Сибирского пути. Я знал, что Александр Васильевич был членом Временного правительства, мы никогда не касались этой темы, да и вообще политики не касались. Меня эти вопросы тогда совершенно не интересовали. А ведь сколько любопытного можно было бы узнать из первых рук! Я, конечно, читал и видел в кино «десять министров-капиталистов», но у меня они никогда не ассоциировались с Александром Васильевичем. Как-то подсознательно они находились в разных, непересекающихся плоскостях.

Запомнил про него несколько забавных историй. Как-то, учась в гимназии, Ливеровский потащил огромный арбуз. Поднимается по лестнице — а тут директор. «Это что такое? А ну-ка брось!» И он бросил этот арбуз прямо директору под ноги, разбив вдребезги!

А вот другая история. Три профессора из жильцов нашего дома — Ливеровский, Преображенский и Маслаковец — пошли покупать себе шляпы. Вернулись без них. Смеются и рассказывают, что примерили кучу, но ни одна не подошла. Продавщица сказала, у вас, мол, нестандартные головы! Все трое очень радовались этому каламбуру.

Потом, когда я вступал в пионеры, нужна была белая рубашка, а её у меня не было. Тогда Мария Владимировна достала из своих закромов случайно сохранившийся белый китель писателя-инженера Гарина-Михайловского («Детство Тёмы», «Инженеры»), и мама перешила его на меня. Этот китель и заменил мне белую рубашку. Парадоксально, что, не уезжая ни на один день из Ленинграда, мама потеряла нашу комнату на Кирпичном (и те немногие вещи, что у нас были). Нас оттуда выписали, там поселились другие люди, и мы остались без площади.

То, что мы вынуждены были оставаться у Ливеровских, маму очень беспокоило, она испытывала неловкость и делала всё, чтобы как-то решить этот вопрос. Одно время даже завербовалась на метеостанцию в 100 километрах от Ленинграда и год работала вообще бесплатно. Я там ходил в деревню учить деревенских детей грамоте. Однажды взял с собой любимую книжку, детские стихи Александра Введенского, и потерял её. Какое было горе!

Но в конце концов нам пришлось вернуться в Ленинград. Как вы помните, во дворе сада перед домом, где жили Ливеровские, стояла прачечная. Это был одноэтажный домик. В одном помещении были громадный котёл и раковины и маленькая комнатка метров 12-15 — пол прямо на земле. Мама сказала, что мы будем жить там. Александр Васильевич был против: «Что вы делаете? Как можно с ребёнком жить в этой халупе?» Но мама оказалась непреклонна. Она заняла денег, сделала там косметический ремонт. Печку в этой прачечной надо было топить два раза в день, чтобы хоть как-то согреться. Но для меня это были счастливые дни — мы прожили там до 1957 года. И, кстати, несмотря на бедность, мы всегда выкраивали деньги на книги.

Верили ли мы в победу? Мама всегда была настроена оптимистично. Она не сомневалась, что мы победим. Я тоже. Пессимизма я вообще не помню. Зато отлично помню, как много мы говорили о литературе и как мама вспоминала своё дореволюционное детство.

В мае 1945 года мы с мамой были на метеостанции в Лебяжьем, где она тогда работала. Вечером, кажется, 1 мая, кто-то из работников сказал, что завтра закончится война. Я проснулся 2 мая в солнечное утро, и первое, что я услышал, — это радостные разговоры об окончании войны. А в официальный день Победы, 9 мая, мы поехали в Ленинград. Улицы были полны народа, развевались флаги, раздавалось пение. Всюду были радостные лица.